|
|
|
На главную Звезды
«Питер воспитал меня солдатом». – Какие отношения связывают гражданина мира Михаила Шемякина с одним из самых «одушевленных» городов планеты? Художника Михаила Шемякина властно влечет в наш город из-за океана неведомая сила. Например, в конце июня он намерен возглавить «Театрализованное шествие потешной свиты Петра» в рамках выставки «Бал-маскарад». А ведь несколько десятилетий назад, кажется, все мосты были сожжены для него – ныне мастера с мировым именем, а в прошлом – эрмитажного такелажника, навсегда покидавшего Ленинград. Чтобы затем возвращаться сюда вновь и вновь – уставшим от славы, признанным, маститым. Но продолжающим вглядываться в этот странный, подернутый зыбким маревом город – с тоской и любовью. – Ваша любовь к мрачному сказочнику Гофману однажды воплотилась в постановке «Щелкунчика» на Мариинской сцене. Петербург – уместная декорация к вашей гофманиане? – С дорогими и памятными местами у нас порой выстраиваются сложные отношения, как, скажем, между мужчиной и женщиной. Они рождаются, длятся, иногда – умирают. С Петербургом прервать связь мне не удается. Часто меня спрашивают: «Зачем вы снова вернулись в Россию?» Но ведь я из России, строго говоря, и не уезжал. Тем более – из Петербурга. В 1971 году я унес пыль его мостовых на подошвах своих башмаков. Хотя потом восемнадцать лет прожил с ним в разлуке. Уезжая, мы знали тогда только одно слово – «навсегда». Даже на похороны отца меня сюда не пустили. Но со мной остались юношеские воспоминания и ясное понимание, что есть «дух Петербурга» – как бы он тогда ни назывался. Все эти годы я так или иначе служил своему городу, представляя за границей Россию. Моя первая после изгнания выставка называлась «Карнавалы Санкт-Петербурга», и всегда на моих афишах первым и главным словом был Петербург. – Есть ли места в Петербурге, при упоминании которых у вас сердце замирает? – Мне чужда поросячья жизнерадостность в восприятии жизни, но и психология людей, которые долго воспринимали Петербург как «прекрасную руину», мне не близка. Хоть я и сам человек довольно невеселый, но Петербург, особенно сегодня, мне мрачным не кажется, и я чувствую себя здесь вполне уютно.– Может, по природе я тоже ленив, но жизнь к тому как-то не располагала. Тяжелая юность и особый режим, созданный условиями, в которых я вырастал, приучили меня к специальному образу бытия. По сравнению с нормальными людьми я довольно мало сплю и мало ем. В «питерский период» мне приходилось много времени отдавать «государственной работе» – колоть лед, сгребать снег, грузить мусор и мыть плевательницы. А самое яркое воспоминание – это жизнь в огромной коммунальной квартире на Загородном, 64: от него до сих пор в страшных снах не избавиться. Я там прожил лет шестнадцать. Но по этому адресу было и счастье прописано: там я растил свою дочь, там создавал для нее сказочный мир, в котором она вырастала. По моим рисункам делалась мебель, из двух небольших комнат возникало фантастическое пространство, похожее на старинный замок. – А как же! Например, незабываемые медицинские учреждения, где меня некогда кололи всякими экспериментальными препаратами. Но помню и другие дома: здесь жили любимые женщины, друзья и учителя. – Еще подростками мы с Валерой сидели за одной партой в средней художественной школе. Дружу с ним и по сей день, как и с другими своими однокашниками. Многие из нашей тогдашней компании давно покинули Россию. Например, художница и поэтесса Ася Векслер, которая уехала в Израиль. С теми, кто живет за океаном, я постоянно вижусь в Америке. – А какие люди населяли ваш тогдашний мир? Я, например, знаю, что вы дружили с ныне знаменитым фотохудожником Валерием Плотниковым… – Я человек не очень социальный. По роду деятельности, конечно, приходится много и плотно общаться с разными персонажами – на вернисажах, на открытии памятников. Но уже давно я живу далеко от Нью-Йорка в окружении немногочисленных друзей и любимых животных. С людьми я приветлив, но близко с ними схожусь редко. – Вы смолоду трудно сходились с людьми? – Хотя Петербург и называют Северной Венецией, но он гораздо обширнее и по архитектурным масштабам, и по пространству. Да и дух у него иной – более суровый, странный и отчасти даже жестокий. Венеция – воплощение романтических грез: не зря молодые так стремятся тут провести свой медовый месяц. Петербург – скорее пространство Достоевского, Гоголя… – Вы не раз говорили о том, что на формирование вашего характера оказывает влияние внешнее пространство, часто вспоминая по этому поводу Венецию. Не напрасно ли ее сравнивают с Петербургом? – По сравнению, скажем, с более шумными и динамичными москвичами петербуржцы более замкнуты и артистичны. Себя я, по крайней мере, отношу скорее к этому последнему типу. – Вы, как известно, занимались изучением особенностей русской нации, называя ее «редкой». А что, по-вашему, являют петербуржцы внутри этой нации? – Может, по природе я тоже ленив, но жизнь к тому как-то не располагала. Тяжелая юность и особый режим, созданный условиями, в которых я вырастал, приучили меня к специальному образу бытия. По сравнению с нормальными людьми я довольно мало сплю и мало ем. В «питерский период» мне приходилось много времени отдавать «государственной работе» – колоть лед, сгребать снег, грузить мусор и мыть плевательницы. И когда я таскал скульптуры в Эрмитаже, на творчество времени оставалось мало: почти всегда только ночь. Я приучил себя мгновенно засыпать в любых условиях и сохранил эту особенность до сих пор. Может, отсюда и «продуктивность», о которой вы упомянули. Хотя мне кажется, что сделано пока очень мало: слишком часто отвлекаюсь на поиски денег. – Вы производите впечатление человека по-военному собранного, притом устрашающе работоспособного. А петербургскую богему иногда упрекают в аристократической лени… – Есть такие понятия, как судьба, стечение обстоятельств. Трудно фантазировать, кем бы я был, останься мой отец служить в Германии, где до сих пор живут друзья моего детства. Или если бы я вырос в буржуазной Франции… Но Питер воспитал меня бойцом, солдатом – и я ему за это благодарен. – В другом городе, иной стране, вы стали бы тем, чем стали? – Конечно, Эрмитаж. Даже если не захожу внутрь, то обязательно иду мимо тех ворот, куда долгие годы забегал в ватнике, – чтобы влиться в шеренгу такелажников, которая строилась там в восемь утра. Режим был строгий: нельзя было опаздывать ни на минуту. Кстати, Борис Борисович Пиотровский вступил на пост директора музея во многом благодаря нашей знаменитой выставке работников хозчасти, посвященной 200-летию Эрмитажа в 1964 году. Тогда со мной работали ныне именитый Володя Овчинников, замечательный поэт и график Володя Уфлянд, Олег Лягачев, потом перебравшийся в Париж. – Приезжая в Петербург, какие места вы посещаете непременно? – Вы ведь и первого мэра Петербурга хорошо знали? Больше всех работ предоставил я, из-за них главным образом и вспыхнул скандал. Выставка была арестована, и тогдашний директор потерял свой пост. Тогда-то и венчали на «царство» Пиотровского-старшего. Замечательный был человек, но видели мы его редко. Много лет назад, когда в Эрмитаже открылась моя первая персональная выставка, я признался Пиотровскому, что знаю его кабинет очень хорошо: однажды во время уборки мы случайно разбили здесь пишущую машинку…
 В фокусе. Во саду ли, в огороде…. «Смерти нет, господа!». Чтобы помнили. А набережные-то зачем портить?. Европа для «Юнтолова». От призыва не скрыться.
На главную Звезды 0.009 |